Якуб Колас - Трясина [Перевод с белорусского]
— А где же след этой дичи? — спросил дед Талаш. — Нет, дружок, дело здесь хуже: это кровь убегавшего. Давай пойдем по следу.
Хотя они удалялись от местечка, идя по следу, но беспокойство их не покидало. Деда Талаша охватила неясная тревога. Так они шли с полчаса. Следы показывали, что бежавший менял темп своего движения, — промежутки стали неравномерными. Видно, человек выбивался из сил, не мог больше бежать, шел замедленным шагом, чтобы немного передохнуть. Наконец следы привели их к густой ели, под которой почти не было снега.
Дед Талаш и Нупрей осмотрели место, где отдыхал неизвестный. Видно, он разгребал снег. Около выступавшего елового корня была ямка — человек лежа опирался на локоть. На том месте, где были его ноги, тоже осталось кровавое пятно. Это свидетельствовало о том, что неизвестный ранен в ноги. Следы были совсем свежие.
Они двинулись дальше по следу. Правая нога неизвестного ступала твердо, след же от левой ноги был мельче — раненый сильно хромал. Видно, ему все труднее становилось идти — следы вскоре свернули в гущу молодого ельника. Туда же направились — дед Талаш и Нупрей, продираясь сквозь густые сплетения лапчатых ветвей.
— Стой, кто-то лежит! — тревожно произнес дед Талаш и остановился.
Они увидели неподвижно лежавшего человека. Неизвестный весь скрючился, уткнувшись головой с низко надвинутой шапкой в старенький тулуп. Лица его не было видно. Вдруг дед Талаш задрожал. Его широко раскрытые глаза словно застыли от ужаса. Он порывисто шагнул к лежащему.
— Панас! — вырвался отчаянный крик из груди деда, и он бросился к сыну. Панас не шевельнулся.
— Сынок, сынок мой! — Упав на колени, дед Талаш заломил руки и горестно причитал. — Не дождался ты своего часа, сынок!..
Нупрей пощупал рукой тело Панаса.
— Он жив. Только в обмороке…
Нупрей засуетился, принялся разводить костер, а дед, казалось, ничего не видел и не слышал. Он только тормошил сына, будил его, звал, но тот не обнаруживал никаких признаков жизни. Заломил дед руки и с безмерной тоской глядел на Панаса. Когда пламя разгорелось, Нупрей наломал еловых веток, разложил их у костра и застлал волчьей шкурой.
— Перенесем его сюда.
— Спаси, спаси его, Нупрей!
Панаса уложили на волчью шкуру. Нупрей снял свой тулуп, накрыл им Панаса и принялся разувать его левую окровавленную ногу. Она была прострелена выше колена, но кость, по-видимому, не была раздроблена. Панас ослабел от большой потери крови и был в обморочном состоянии от голода, холода и страха. Нупрей расстегнул ему воротник куртки и стал растирать его тело. Панас еле заметно пошевелился и слабо застонал.
— Будет жить! — повеселевшим голосом сказал Нупрей.
Радость охватила деда Талаша.
— Помоги ему, Нупрей! — прошептал взволнованно дед и вытер мокрые от слез глаза.
17
Согрелся Панас у костра под тулупом Нупрея и пришел в себя. В его глазах прежде всего отразились страх и недоумение, но вскоре появилось выражение робкой радости, он узнал наклонившихся над ним отца и Нупрея.
— Ну, вот и ожил парень! — нарушил тишину Нупрей.
— Болит нога?
— Пустяки, — ответил Панас, — вот сейчас встану и пойду.
Он попытался улыбнуться и пошевелил раненой ногой. Но чувство боли спугнуло улыбку. Нога распухла. Идти Панас не мог.
— Эх, сынок, сынок! — взволнованно говорил Талаш, — и повоевать ты нам не дал за себя. А мы уже готовились. Ну, слава богу, что все так обошлось и ты жив, немного похромаешь — и пройдет.
— Ничего, до свадьбы заживет, — весело добавил Нупрей.
Рану промыли, тщательно осмотрели и завязали, как могли. Нупрей вычистил снегом заскорузлые от крови штаны Панаса и высушил их у костра. Словом, Нупрей обнаружил немалые способности врача и санитара. И сознание ответственности за свою работу было ему приятно. Дед Талаш накормил Панаса ломтем хлеба и салом, поджаренным тут же на прутике над огнем. Подкрепившись, Панас почувствовал себя значительно лучше. Но идти ему еще нельзя было: снова могло начаться кровотечение.
Нупрей и дед Талаш приняли это во внимание.
— Мы его понесем, — предложил Нупрей.
— Разве только по очереди.
— Зачем? Носилки смастерим.
Нупрей раньше служил в армии и знал, как переносят раненых. Он взял у деда топор, срубил две сухие жерди, обтесал их. Привязал к жердям волчью шкуру. Получились хорошие и удобные носилки.
Деда Талаша и Нупрея удивил рассказ Панаса о том, как помог ему выбраться из тюрьмы часовой, стоявший там на посту. Кто он такой, этот добрый человек, Панас не знал. Часовой разговорился с ним, расспросил, кто он, за что его арестовали. Панас видел, что часовой ему сочувствует. И вот, когда он в третий раз после этого разговора стоял на посту, Панас попросил его вывести на двор, а часовой шепнул ему, озираясь: «Подожги немножко, я потом тебя выпущу». Через несколько минут он выпустил Панаса и сказал ему шепотом: «Иди, парень, и не возвращайся, да смотри, чтобы не поймали, а если поймают, скажи, что ты сам сбежал. Я немного погодя подниму тревогу, а ты за это время постарайся скрыться так, чтобы тебя не нашли».
Панас видел, что часовой не шутит. Было это перед рассветом. Час спустя, когда Панас уже выбрался из местечка и подходил к опушке леса, его окликнул дозорный. Зная, что остановка не обещает ему ничего хорошего, Панас пустился бежать во все лопатки. Дозорный выстрелил несколько раз, пока Панас не достиг лесной опушки. Боль в ноге он почувствовал позже, когда уже углубился в лесную чащу.
Рассказ произвел большое впечатление на деда Талаша и Нупрея. Они подумали, что не все легионеры разбойники и грабители, иногда среди них попадаются и добрые люди. Но все же одной доброты еще мало, чтобы полностью объяснить поведение часового по отношению к Панасу.
— Видно, разные водятся люди и среди легионеров, — сказал Нупрей.
— Да, — задумчиво откликнулся дед, — может, и среди них встречаются такие, что не любят панов и воюют против своей воли. Пан — всегда пан, а у нашего брата — бедняка, горемыки — другой интерес в жизни, кто бы он ни был, хоть поляк, хоть француз.
Вспомнился деду Невидный. То, что при разговоре с ним было еще неясно, теперь становилось понятнее.
У деда Талаша и Нупрея были теперь все основания прекратить разведку в местечко. Пришлось ограничиться теми сведениями, которые сообщила им жена Балука, и отправиться в обратный путь на Глухой Остров. Другого выхода не было: не оставлять же Панаса в лесу на произвол судьбы или у чужих людей, где его могли легко обнаружить. Освобождение Панаса и счастливая встреча с ним разрешали первую задачу, которую поставил перед собой дед Талаш. Если случай в Виркутье нарушил принятый маршрут, то освобождение Панаса меняло весь план задуманной операции. Теперь все дальнейшее будет зависеть от решения, которое примет Букрей. Обдумав все это, дед Талаш пришел к заключению, что и у него и у Букрея теперь руки развязаны и им предоставлена полная свобода в выборе дальнейшего пути.
Мерно и плавно покачивались самодельные носилки. Две пары крепких рук несли Панаса сквозь лесные дебри по глухим тропам. Панасу было спокойно и мягко на слегка колыхавшейся волчьей шкуре. Он дремал или мечтал с полузакрытыми глазами. Эта необычная обстановка и то, что его несли, точно раненного в бою, создавало какое-то особое настроение. Панас ощущал тупую боль в ноге, но не жаловался. Он думал о том, куда его несут и что он там увидит. Перед его глазами вставали фигуры грозных воинов, красноармейцев и партизан, вырисовывались необычайные картины, которых он никогда не видел в действительности. Он думал и о родном доме, о матери, Максиме, о своих приятелях. Какие любопытные истории он расскажет им при встрече!
Сквозь сплетение ветвей просвечивало серое, задернутое облаками небо. Сон и явь сливались в одно могучее ощущение молодости, с ее радостями, тревогами, житейским многообразием.
Проснулся он уже на Глухом Острове. Рядом пылал костер. Чья-то заботливая рука укрыла его теплой шубой. Вокруг костра стояли и сидели люди в военном обмундировании. Среди них выделялись фигуры крестьян с винтовками. На коротком обрубке сидел широкоплечий, плотный человек со светлыми жесткими усами, с резко выраженными чертами лица. Его спокойные глаза скользили по страничкам записной книжки. Рядом с ним стояли два партизана с винтовками и один невооруженный с топором за поясом.
Последний что-то рассказывал. Широкоплечий внимательно слушал, потом записал что-то в свою книжку.
— Ну, как себя чувствуешь? — К Панасу подошел Нупрей, добродушно улыбаясь и показывая ряд белых, ровных зубов.
— Хорошо, — ответил Панас и пошевелил раненой ногой, — я помаленьку, может, и сам пойду.
— Ну, вот видишь.
Потом Нупрей добавил, смеясь:
— Это тебе волчья шкура помогла.
